В XV или XVI веке возникла легенда о том, что на Руси проповедовали христианство и сами святые Кирилл и Мефодий. (Ее, надо сказать, подхватили отдельные ученые и в XIX, и в XX веках.) Эта легенда, конечно, — миф. Но роль первоучителей славян в истории русского христианства необыкновенно велика. Как и другие славянские народы, русские получили возможность знакомиться со Словом Божиим на своем родном языке. Славянское богослужение, священные и богослужебные книги на славянском языке — все это давало возможность христианству укорениться на Руси, стать со временем поистине родным для народа.
Замечательно, что восточные славяне пользовались славянской азбукой (кириллицей) еще до того, как приобщились к христианству. Кириллические надписи открыты на сосудах (знаменитая корчага из Гнездовского кургана под Смоленском), на цилиндрах-замках из Новгорода. Надписи использовались, видимо, княжеской администрацией, заботившейся об учете и сохранности своего имущества; может быть, буквам придавалось и какое-то сакральное (священное) значение. Так еще языческое общество впитывало в себя элементы христианского культа (а буквы, изобретенные Кириллом и Мефодием, несомненно, были таковыми).
Когда мы станем говорить о выборе князем Владимиром христианской веры, нам надо не забыть и об этой стороне христианства — а именно о том, что оно было уже подготовлено для восприятия славянами.
Однако не одно христианство стремилось утвердиться на землях Киевской Руси. Согласно летописному рассказу о «выборе вер», первыми из посланцев различных народов, предлагавших свою веру князю Владимиру, появились в Киеве болгары-мусульмане. В предыдущей главе мы уже связали это посольство с заключением русско-болгарского мира 985 года. Как видно, контакты между двумя государствами продолжились.
«В лето 6494 (986), — читаем мы в «Повести временных лет», — пришли болгары веры магометанской, говоря: “Вот ты, князь, мудр и разумен, а закона не знаешь. Уверуй в закон наш и поклонись Магомету!” И спросил Владимир: “Какова вера ваша?” Они же отвечали: “Веруем в Бога, а Магомет нас учит так: обрезать тайные уды и свинины не есть, вина не пить; после же смерти можно блудить с женами. Даст Магомет каждому по семидесяти прекрасных жен, и изберет из них одну красивейшую, и воплотит в ней красоту всех — она и будет тому женой. И здесь можно вволю предаваться блуду. А если кто беден на этом свете, то и на том также”. И еще много ложного говорили — о чем и написать нельзя срама ради»{170}.
Согласно летописи Владимир весьма благосклонно выслушал мусульманских послов. Особенно понравилось ему в их учении то, что можно вволю предаваться блуду — «бе бо сам любя жены и блужение многое», неодобрительно замечает летописец. Но вот что «нелюбо» было ему — обрезание, а также запрет на употребление свиного мяса. Особенно же неприемлемым оказалось для князя запрещение пить вино. Именно в ответ на увещевания болгарских проповедников Владимир и произнес ставшую знаменитой фразу: «Руси есть веселье питье, не можем без того быти!» На этом разговор был закончен.
Причина, по которой киевский князь отверг предложения мусульман, кажется курьезной и во всяком случае несерьезной. Но мы уже видели, какое большое значение языческая Русь (особенно во времена Владимира) придавала пиршеству, имевшему во многом ритуальный, сакральный смысл. Ислам, возникший позднее других мировых религий, с большей нетерпимостью относился к традиционным языческим культам, требовал полного и одномоментного разрыва с языческим прошлым — не только во внутренних догматах, убеждениях, но и во внешней организации жизни, в том числе и в мелочах. Слова Владимира о «питии» и «веселии» для Руси не так уж поверхностны и легкомысленны, как нам представляется; они отвергают указанную обрядовую нетерпимость ислама.
Впрочем, Владимир не дал окончательного ответа — ни положительного, ни отрицательного. На следующий год, по свидетельству той же летописи, Владимир отправил в Болгарию собственное посольство, состоявшее из десяти мужей «добрых и разумных». Посланцам Владимира велено было на месте ознакомиться с исламским богослужением и рассказать об увиденном князю и боярам. (Этому предшествовали визиты в Киев немцев, хазар и греков. О содержании и смысле их переговоров с Владимиром мы поговорим позже.)
Посланники Владимира дали резко негативную оценку мусульманскому богослужению. «Ходили мы в Болгары, — говорили они, вернувшись, князю и боярам, — видели, как они поклоняются в храме своем, то есть в мечети[33] — стоят без пояса; сделав поклон, сядет и оглядывается туда и сюда, как бешеный. И нет в них веселия, только печаль и смрад великий. Не добр закон их».
Еще более резко отозвался об исламе грек-философ, наставлявший Владимира в христианской вере. Узнав о посещении князя мусульманскими проповедниками, философ пришел в великое негодование: «Их же вера оскверняет небо и землю, прокляты они более всех людей». Византийцы в то время постоянно воевали с арабами, и ислам был для греков поистине худшим из зол. В вину мусульманам грек поставил их особую нечистоплотность, вызвавшую у Владимира чувство омерзения: «Омовения свои в рот вливают и, по бороде размазывая, поминают Бохмита (то есть Магомета. — А. К.). То же и жены их творят: ту же скверну и даже еще хуже — от совокупления мужского и женского вкушают». Услышав это, Владимир плюнул на землю и сказал: «Нечисто дело»{171}.
Как можно догадаться, речь идет об обрядовых омовениях мусульман. Это кажется довольно странным, поскольку эти омовения, напротив, давали мусульманину возможность с чувством собственного превосходства смотреть на «неверных», обвиняя именно их в нечистоплотности и «скверных делах». Впрочем, в межконфессиональных спорах стороны нередко заимствуют друг у друга обвинения, направленные против них самих. Обвинения грека-философа между прочим удивительным образом схожи с теми обвинениями, которые в свое время выдвигал против язычников-русов арабский путешественник и дипломат Ибн Фадлан: встретив русов в Болгаре на Волге в 921/922 году, араб с отвращением отозвался именно об обряде их умывания{172}.
Приведенный летописный фрагмент не входит в состав знаменитой «Речи Философа», возникшей независимо от летописи и имеющей самостоятельный характер. По-видимому, он принадлежит тому же летописцу, который составлял весь летописный рассказ о «выборе вер». Несомненно, рассказ этот носит ярко выраженный антимусульманский характер, являясь (в этой части) своего рода антимусульманским памфлетом. Но в то же время он не имеет ничего общего с другими антимусульманскими сочинениями, бытовавшими в византийской и древнерусской письменности{173}. Само содержание летописного рассказа, подчеркнутое внимание к обрядовой (а не догматической) стороне исламского учения, наивное восприятие особенностей исламского богослужения и поведения верующего в мечети свидетельствуют не о книжном, а именно об обыденном (и притом довольно раннем) знакомстве русских с исламом[34].{174}
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
